Город сам по себе цветным не становится. Краски в его урбанистику вносят люди. И одна из таких людей – Людмила Погодина, диджей, фотограф и журналист. Тексты Людмилы – строго трендсеттинговые. Скажем больше: благодаря ее интервью читатель из Восточной Европы узнает о тех, кого надо слушать и любить. Так получилось, что Людмила живет на два города: Минск и Берлин. И поэтому, встретившись в белорусской столице, мы решили поговорить обо всем, что заключено в творчестве Погодиной. Признаться, это довольно сложное занятие – найти грани там, где границы необозримы.
– Погодина – журналист, Погодина – диджей, Погодина – фотограф, Погодина – организатор вечеринок. Расскажи, как ты пришла к журналистике, а как к диджеингу? С чего все начиналось и разные ли это вещи в твоей жизни?
– Три дороги привели меня к журналистике: общительность, детективы и журфак в институте, который был приписан к моей школе. На самом деле я училась в правовом классе и представляла себя в роли частного детектива или адвоката, но рано разочаровалась в судебной системе. В первое время не разочароваться в журналистике мне, к счастью или нет, помогли Анатолий Козлович и Ярослав Могутин. Дальше я уже сама выстраивала отношения с профессией так, чтобы не жалеть о бесцельно написанных текстах.
– А что касается пластинок?
– К диджеингу меня привели мои тексты о музыке и семейные ценности. Я стала, так сказать, культурным обозревателем, наслушалась, насмотрелась, собрала музыкальный архив – и в один прекрасный момент появилась возможность поделиться своей коллекцией с публикой. Если бы такая возможность не появилась, я бы рано или поздно нашла способ провести по подъезду радиоточку и играть соседям свою прекрасную музыку добровольно-принудительно. Были у меня такие фантазии…
– И тем не менее эти вещи целостны для тебя или же это отдельные потоки твоей личности?
– Все, что я делаю, в жизни переплетено между собой. Даже то, что кажется бессвязным на первый взгляд.
– Были ли попытки поменять диджеинг на музыку, а журналистику – на литературу?
– Начну с литературы. Мне интересна именно литература, а не журналистика. Я воспринимаю свои тексты-интервью в первую очередь как художественные. Я вижу их в книгах, они там смотрятся хорошо, как, например, интервью на 28 страниц с Дженезисом Пи-Орриджем в журнале «Кабинет». «Кабинет» посвящен психоанализу и искусству и выходит в формате книги. Моя цель – пойти по стопам Ярослава Могутина, из-за которого я во все это ввязалась, и сделать свою версию книги «30 интервью». И еще пару книг, в том числе переводов, крутятся в голове. Не хватает только времени и жирового запаса, чтобы бросить все и сесть за дубовый стол с чернильной ручкой.
– Музыка туда же?
– Что касается перехода от диджеинга к музыке, попытки были, но это исключительно дурное влияние хорошей музыки и друзей-музыкантов. Когда видишь, как хорошо получается у других, хочется закрыться в комнате и неделю возиться с семплами. Побочный эффект от работы в журналистике – это то, что я часто хожу с диктофоном и записываю шумы, урбанистические звуки, звуки животного происхождения.
Я люблю естественные шумы и цитаты из фильмов. Я бы делала свою музыку именно из этого. Но я человек достаточно ответственный, и пока завести еще одного ребенка в виде музыкального проекта времени не хватает. Могу разве что ввязаться в чей-то музыкальный проект и разделить права опекуна.
– Твой формат – исключительно западный. По крайней мере, когда идешь на твою вечеринку, настраиваешься прочувствовать дух Берлина. Расскажи о Берлине и как тамошняя публика воспринимает тебя. Наверняка это не только немцы, но и другие жители культурного мегаполиса.
– Скажем, я могу делать что-то плохо до тех пор, пока не узнаю, как можно сделать лучше. Я люблю путешествовать – мне тяжело и скучно подолгу сидеть на одном месте. Мне кажется, если долго сидеть на одном месте, начинается атрофия органов восприятия. Сначала ты начинаешь копировать самого себя, а потом ненавидеть то, чем занимаешься.
Когда чувствую, что начинаю уставать и повторяться, я пакую чемодан и уезжаю… В Харьков, Тель-Авив или Берлин – не важно. Хожу, задаю вопросы, трогаю и рассматриваю то, что делают другие. Ощущение так называемого западного формата складывается из-за контраста с постсоветским отношением в сфере услуг, да и в целом среди горожан. Ничего необычного мы не делаем, мы делаем нормально: искренне и открыто. Так, как нам самим нравится.
– И все же ты часто говоришь о Берлине. Этот город имеет особое значение в твоей жизни?
– Берлин как город, в котором я провожу больше всего времени (после Минска), многому меня научил. Мог научить плохому, а научил хорошему: воспринимать людей такими, какими они сами себя видят. Со странностями, особенностями развития, с разными вкусами и предпочтениями. В Берлине я не делаю собственных вечеринок, я прихожу в бары и клубы и играю музыку, которая подходит именно этому заведению.
На шугейз-концерте я буду играть то, что, на мой взгляд, сформировало музыкальные вкусы группы. В рок-н-ролл баре – рок-н-ролл. На индустриальной вечеринке – индастриал. Я гость с музыкальной шкатулкой, я могу достать оттуда что угодно. Соответственно, публика меняется в зависимости от заведения. Друзья придут в бар, когда я играю в их районе. А вообще у каждого заведения есть свои заядлые посетители.
С кем-то из городских рок-н-ролльщиков мы знаем друг друга уже лет пять, и это как встреча с персонажами твоих любимых фильмов, очень трогательно. С кем-то постоянно знакомимся, когда кто-то подходит узнать название трека. Так у меня появился новый друг – швейцарский музыкант, старый гот, которому понравилась песня «Вагоновожатых».
– Можешь ли ты назвать себя консервативным человеком, несмотря на бэкграунд?
– Смотря какой смысл ты вкладываешь в это слово.
– Перефразирую. Панк для тебя – это скорее интересная культура, чем образ жизни?
– Опять же, смотря что вкладывать в это понятие. Есть Джи-Джи Алин, который стал частью панк-мифологии, а есть Игги Поп – никто не надеялся, что он доживет до «пенсионного» возраста, а он до сих пор записывает актуальные альбомы и играет дикие концерты. В свободное время Игги в домашнем халате поет песни под гитару любимому попугаю и выкладывает это в инстаграм.
– Раз уж мы заговорили о панке, то что для тебя панк?
– Панк – это скорее тег для быстрого распознавания в информационном поле. На самом деле мне нравится ряд музыкантов, которых ассоциируют с этим тегом: те, которые прежде всего практикуют осознанный образ жизни и мышления. Они отличаются наблюдательностью, иронией, самоиронией, аналитическим складом ума и решительностью. Со стороны это часто трактуется как безумие. В этом смысле панк мне нравится, я им интересуюсь, живу и практикую.
Панк как эстетика – цепи, кожаные куртки, нашивки, значки – мне тоже нравится. Как нравятся клетчатые носки и шляпы из субкультуры ска, черные галстуки и белые рубашки офисных работников, готский макияж, обувь рокабильщиков… Для меня это точно такое же путешествие, только не в пространстве, а во времени и культуре. Это как музыка Дэвида Боуи – сплошная эклектика. Дэвид Боуи – один из ярчайших примеров осознанного подхода.
– Почти вся музыка, про которую мы говорим, – отсылка к ХХ веку. Не кажется ли тебе, что нынешние десятые стали какими-то стерильными и условия такие, что яркой личности или иконе стиля, или символу эпохи появиться сейчас крайне трудно?
– Да ладно, трудности были всегда. Личности появлялись не благодаря условиям, а вопреки. Появиться вопреки стерильным условиям – тоже возможно. Появились же на свет Fat White Family и Sleaford Mods. Что касается иконы стиля, что бы это ни значило, во все времена единицы добираются до вершины пищевой цепочки. Это труд длиною в жизнь.
Ты либо как Боуи: родился и всю жизнь к этому идешь, либо занят тем, чтобы не сдохнуть от голода каким-то приемлемым для тебя способом. Слишком много неизвестных в этом уравнении, поэтому штамповать «иконы стиля» ежегодно может только шоу-бизнес, на это выделены средства из бюджета индустрии развлечений, но такое кукловодство я не воспринимаю всерьез.
– Поговорим про фотографию. Твои герои чаще всего, как я понял, это люди. Тебя привлекает природа или индустриальные пейзажи?
– Меня привлекают люди.
– Люди как объект красоты или люди как источник трагедии и дискомфорта?
– Люди как совокупность этого всего. Нет дискомфорта без комфорта. Иногда нет красоты без трагедии. Мне нравятся люди, у которых в глазах можно прочитать историю. Как и люди, чью историю невозможно прочитать по лицу. «Красота ради красоты», как некоторые профили в инстаграме, чье содержание сводится к губкам бантиком, – для меня трагедия.
– Ты говоришь, что много путешествуешь. Твои путешествия проходят в спокойном темпе или такие же шумные, как и вечеринки?
– По-разному бывает. Когда есть возможность, я стараюсь уделить одному городу или небольшой стране как минимум неделю, а лучше – месяц. Чтобы вжиться, осмотреться, почувствовать, какие люди. В случае с Израилем пришлось уложиться за одну неделю – этого мало, но дольше – дорого. На Кубу ушел месяц, но за месяц на острове мы только пару раз искупались, потому что много путешествовали и встречались с людьми.
За три дня посмотреть всю Европу – это не мой метод. Самое быстрое путешествие в моем багаже – это три концерта с Gogol Bordello за три дня в разных городах Германии на автобусе, а потом целый день на перекладных поездах от западной границы – обратно в Берлин. И то, в каждом пересадочном пункте я использовала все свободное время, чтобы прогуляться по окрестностям.
– А какое место в Берлине ты можешь назвать своим любимым?
– Кройцберг. Это один из самых тусовочных районов Берлина. Он немного злачный, немного туристический, ориентальный, припанкованный, но главное – эклектичный. Мне кажется, Кройцберг – это краткий пересказ Берлина за много лет. Внятно о современной жизни города он рассказать не сможет, но на интуитивном уровне поможет понять, почему этот город особенный.
– Журналистика, как нас учат, носит сугубо утилитарный характер. Что ты стараешься отразить в своих текстах и что донести?
– Для меня журналистика носит исключительно информационный характер, все остальное – пропаганда или энтропия. То, что в современном обществе зачастую преподносится как журналистика, ею не является, а потому заслуживает утилизации вместо публикации. Единственный преподаватель, который повлиял на мое отношение к профессии, – публицист Анатолий Козлович.
Благодаря ему, многим моим героям и наставникам, которые встречались мне после окончания вуза, я стремлюсь работать над своими текстами так, чтобы их можно было с удовольствием перечитывать и десять лет спустя. Как историческую справку или как актуальный материал. Мне приятно осознавать, что в моей биографии такие тексты есть, о некоторых я даже успела забыть.
Именно поэтому моя цель – собрать самые сильные из них в книгу, если их актуальность, как актуальность текстов Оруэлла или Берджесса, не растворяется со временем. Такие авторы для меня являются мерилом адекватности.
Оруэлл, например, до сих пор остается куда более достоверным источником информации, чем государственные телеканалы большинства стран. Поэтому грань между литературой и журналистикой для меня довольно размытая. Что я хочу отразить в своих текстах?
Тенденции современного общества либо повторяющиеся паттерны человеческого поведения, вне зависимости от времени и геолокации. Для этого я нахожу героев, которые отличаются по возрасту, сфере деятельности, происхождению и опыту. В идеале в моей книге, если убрать меня из повествования, они смогут как будто вести один большой разговор между собой.
– То есть это для тебя не хобби, а скорее дело, к которому ты относишься максимально серьезно?
– Я отношусь ко всему, на что трачу свое время и энергию, серьезно. Мне трудно даются машинальные разговоры, переписки и ритуалы. Я в целом стараюсь жить так, чтобы любой продукт моей творческой жизнедеятельности имел художественную ценность или отображал мою гражданскую позицию. Пусть это будет вечеринка, книга или фотопроект. У меня не всегда получается, но это то, над чем я работаю.
– Есть ли тема в журналистике, которую ты никогда не возьмешь, и что идет вразрез с твоей системой ценностей?
– С хорошим и компетентным собеседником можно затронуть практически любую тему. Противоречить моей системе ценностей могут разве что идеология, эксплуатация и невежество, которые часто вмешиваются в раскрытие тем средствами массовой информации.
– Бывало ли такое, что с твоими героями после интервью у тебя завязывались приятельские отношения?
– Регулярно.
– Расскажи про этих людей.
– Виктор Мазин – философ и психоаналитик, первое интервью с которым вылилось в 11 лет дружбы. Женя Гудзь из Gogol Bordello, которые в целом круто повлияли на мою жизнь. Илья Черепко-Самохвалов, вокалист «Петли Пристрастия» и «Кассиопеи», стал со временем добрым товарищем. Fat White Family – не знаю, как назвать эти отношения, но майки с логотипом наших вечеринок уже должны были доехать к ним в Англию.
Рыжик из Billy’s Band (Андрей Резников – гитарист, один из основателей группы. – Прим. ред.) – мой старый приятель. Француженка Мари Лозье – мы плохо разглядели друг друга при первом интервью, но после встречи на программе Q&A, которая случилась через несколько лет, просто влюбились друг в друга.
С Эдли О’Даудом из PTV3 мы приятно общаемся до сих пор. Продюсер Стэнли Кубрика – Ян Харлан – после нашего интервью в Косово прислал мне бандероль с DVD «Искусственный разум», потому что во время разговора узнал, что я никогда не смотрела этот фильм. На самом деле подавляющее большинство интервью заканчиваются как потенциальная дружба, но с большинством героев нас разделяют огромные расстояния.
– Есть ли в жизни вещи, которые тебя печалят, кроме расстояний?
– Расстояния меня не печалят – их можно преодолевать. Печалят бюрократия, неадекватные пограничники или стоимость переезда. Но это все мелочи. Больше всего меня печалит человечество. Отсутствие любознательности, страх перед непривычным, нежелание человека понимать и принимать другого человека. Неоправданная агрессия и жестокость к близким людям и незнакомцам, кем-то оправданная агрессия и жестокость.
Невежество, прогнившие системы – от системы ценностей до системы образования – и слепое, бессознательное повторение заученных схем поведения. Механические лозунги, которые не имеют отношения к первоисточнику, бездушная пропаганда, жадность, недобросовестность и озлобленность.
Я не питаю надежды на то, что человечество станет лучше. Скорее всего, так и будет барахтаться между добром и злом, если перелистать историю человечества, – это закономерно. Но оттого не менее грустно.
– А если менее глобально?
– Если менее глобально, то меня печалит ограниченность ресурсов. Времени, чтобы успевать оживлять все наши идеи и при этом не жертвовать отдыхом и близкими. Знаний, чтобы находить общий язык с инстанциями и менталитетом сограждан. Союзников – их не бывает много. Если совсем на личном уровне, то меня печалит невозможность передать свой опыт другим людям, дать поносить, как 3D-очки. И примерить опыт тех, у кого мне самой есть чему поучиться.
Беседовал Андрей Диченко
