Если актуальное белорусское искусство взять и измерить локомотивами, то одним из самых весомых станет «искусственный» паровоз писателя Ильи Сина. Его перформансы погружают в параллельные измерения, а книги – это тайный шифр, надиктованный инопланетным разумом. Наверное, по этой причине многие в шутку называют самого Сина каким-то «инопланетным». Но на деле же Илья спокойный и рассудительный человек. Мы решили поговорить про его путь в искусстве и литературе.
– Глядя на то, что ты делаешь, мне это напоминает в хорошем смысле какое-то ментальное путешествие в мир детства. Можешь ли ты назвать себя большим ребенком? Или все-таки все твои театральные концепции – это путешествие сугубо по взрослому миру?
– Возможно, в этом присутствует стремление вернуть себе утраченное детство и оплакивание его утраты, но уж точно не путешествие туда! К сожалению, мое творчество – взрослое до мозга костей. Детям оно, я считаю, противопоказано: нечего им грузиться теми проблемами, которые для них пока чужды. Я даже обычно выставляю возрастной ценз на мероприятиях, которые организовываю, – не только потому, что там иногда бегают голые дяди.
Впрочем, это, возможно, и перестраховка. Дети видят во всем причудливость и красоту, а не боль, – такая оптика в принципе им свойственна. На фестивале в Словении одной пятилетней девочке так понравился наш перформанс, что она даже вдохновилась на рисунок. В ее отображении это действо выглядело очень мило и весело.
– Расскажи, раз мы уже эту тему начали, какие самые яркие воспоминания из детства тебя вдохновили?
– Дело в том, что почти все мои воспоминания из прошлого имеют негативный характер – видимо, это особенность памяти. Посему ребенок долгое время казался мне всего лишь каким-то неполноценным взрослым, недочеловеком каким-то.
Только когда у меня появились собственные дети, я в корне изменил свое восприятие и понял, что быть маленьким и беззащитным – это на самом деле совсем не стыдно. Более того, я смог хотя бы в какой-то мере представить себе, как Бог относится к своему творению – разумеется, маленькому и беззащитному.
– Тебя знают как литератора, перформера и даже музыканта. А есть ли грани искусства, в которых ты о себе еще не заявил, но очень бы хотелось?
– Все виды искусства для меня являются своего рода медиа – то есть посредниками для передачи некой внутренней энергии. Я использую только те средства, которыми в той или иной степени владею: слова, тело, голос… Если бы умел играть на арфе или плести макраме, то, наверное, тоже нашел бы какое-то применение этим навыкам.
– А что привлекательно конкретно в тексте, например?
– Литература меня привлекает в первую очередь тем, что можно самостоятельно и без чьей-либо помощи делать все что хочешь. Причем не надо заставлять кого-то другого вытворять всякие глупости, что неизбежно для театра или кино.
Перформанс нравится своей органичностью и спонтанностью – это ведь всегда процесс, а не публичная демонстрация полученного в лабораторных условиях результата. Никогда не знаешь доподлинно, что из этого всего получится.
– И все же чего ты еще не пробовал и не открыл для себя?
– Что касается новых граней… В первую очередь они возникают как результат сотрудничества с интересными людьми, которые говорят на других языках: например, звуковом или визуальном. Это круто, хотя в чем-то и опасно: всегда приятнее чувствовать себя на необитаемом острове – или болотной кочке, как в нашем случае.
Может, немного одиноко и скучновато, зато ты самый главный. А когда на одной кочке собирается несколько самодостаточных личностей и все начинают говорить о своем, твой голос в этой вакханалии уже не будет солировать. Впрочем, мне это нравится. Очень нравится то, что делает наша группа «Экзарцыстычны Gesamtkunstwerk», – один бы я никогда на такое не сподобился.
Иногда выступаю и с такой уникальной death-джазовой командой, как Masque Noir, – они вообще не репетируют, играют только импровизацию, и ты должен как-то в нее врасти. Порой получается довольно весело: начинаешь читать прозаический текст, а потом заводишься вместе со всеми – и на выходе валит какой-то дикий панк.
– Мне иногда кажется, что белорусское общество – слишком консервативное. Лично я бы побоялся сделать героем своей пьесы Якуба Коласа с сюжетом, близким к порнографии. Кажется, что за такое интеллигенция может просто разорвать. Как ты считаешь, консервативно ли наше общество? Хорошо это или плохо?
– Сложно сказать. Общество – это довольно неопределенная величина, и непонятно, как ее измерять. Тем более консерватизм в искусстве и консерватизм в жизни – это все же очень разные вещи. Никогда не относил себя к постмодернистам, но сейчас, когда постмодернизм окончательно умер – по крайней мере, в сфере искусства, – я несколько об этом сожалею.
Что было в нем хорошего, так это осознание четкой (или нет, вернее, расплывчатой, но все же присутствующей) границы между текстом и реальностью. Или, к примеру, между медиаобразом, культурным героем и живым человеком. С людьми надо быть аккуратным, а вот бесплотные образы – это отличный материал для веселых литературных игр.
Я когда-то написал анонимную квазинаучную статью, где утверждалось, что Колас и Купала были сиамскими близнецами. Убежден, что сами «песняры» от этого отнюдь не пострадали, – разве что их бездушные памятники.
– Но вообще может ли подобное восприниматься очень серьезно?
– Сегодня подобные тексты вряд ли имеют шанс быть воспринятыми более-менее адекватно. Все или почти все какое-то серьезное и одномерное. При этом я не думаю, что зазор между литературой и реальностью стал хоть на миллиметр меньше.
Мне он кажется очевидным и несомненным, ведь одно дело – люди, а другое – какие-то буквы, кем-то и зачем-то составленные в слова. Более того, этот глубокий разрыв может быть питательной творческой средой – именно в глухих щелях обычно водятся самые экзотические микроорганизмы.
– Можем ли мы в принципе назвать консерватизм негативным?
– Хуже всего то, что консерватизм, о котором ты говоришь, дает такие метастазы, как одномерность и упрощение, – а это верные предпосылки для умственной стагнации. Когда я читаю публицистические статьи или посты в соцсетях, меня не покидает ощущение, что с начала перестройки почти ничего не изменилось.
Казалось бы, за это время взгляд на политическую или социокультурную реальность, на нашу историю должен был стать каким-то более выпуклым и детализированным, мы должны были свыкнуться с тем, что простых ответов и рецептов не бывает. Ан нет – лидеры мнений по-прежнему транслируют старые лозунги, а толпы людей охотно им аплодируют!
Когда ребенок только идет в школу, ему объясняют мир просто, без запутывающих субтильный мозг коллизий. Это, конечно, правильно. Но когда подобная картина мира сохраняется и в почтенном возрасте – это не может не настораживать.
– А расскажи, чем перестройка в СССР запомнилась тебе?
– Воспоминаний много, ведь я успел как раз на глобальную смену парадигмы. Мне даже довелось побывать убежденным сторонником коммунистической идеологии! Наверное, единственным из всего класса, – тогда в нее уже никто не верил, включая училку. Впрочем, годам к 10–11 я кардинально изменил свои взгляды. Путем долгой внутренней эволюции.
Да, тогда время было невероятно насыщенным, и за год происходило намного больше важных событий, чем теперь за десять. И, наверное, не только потому, что я был маленьким. А еще тогда почему-то не было страха – хотя бояться было чего. На улицах появилось много сумасшедших, гопников и просто страшных дядей.
– А девяностые?..
– Я чуть-чуть подрос – и стало еще веселее. Начал пить, курить и писать стихи. Помню, году в 1993 (мне тогда было 15) мы вместе с Олежкой Бахаревичем и его девушкой Таней поехали в Вильнюс. На литовской границе у нас отобрали документы и высадили из поезда – тогда нужен был заграничный паспорт, а у меня было только свидетельство о рождении, причем чужое.
Мы думали, пронесет, но не пронесло. Однако пограничник оказался добреньким: окинув взглядом наш панковский прикид, он вернул «аусвайсы» и разрешил идти на все четыре стороны. Мы и пошли – зимой, без карты и компаса. Спустя пару часов чудом оказались на шоссе, остановили попутку и благополучно достигли цели.
Но за полчаса до обратного поезда нас прямо в Острой Браме загопстопили русскоязычные бандиты-карлики. С Олежки вроде сняли часы, а в остальном обошлось. Такой вот типичный эпизод из того времени.
– Ставишь ли ты себя на место зрителя? Пытаешься прочувствовать, что он воспринимает?
– Честно говоря, я вообще стараюсь не задумываться о том, как воспринимает перформансы зритель, – это его дело. Меня больше заботит, чтобы он случайно не пострадал чисто физически. К тому же мы принципиально не выступаем в тех местах, куда люди приходят исключительно поразвлечься.
А посетители арт-мероприятий, думаю, должны быть готовы к некоторому шоку. Его можно назвать одним из инструментов, средств художественного выражения – разумеется, не самым главным.
– Нередко видел, как твои перформансы шокируют публику, хотя в них нет ничего пошлого. Тебя это расстраивает или цель достигнута?
– Попадая в пространство искусства, и шок, и жестокость теряют тот негативный заряд, который они имеют в повседневной жизни, и приобретают совершенно иные свойства – кто-то назвал бы их катарсическими.
За 20 лет, которые я занимаюсь перформансом, ко мне ни разу не подходили зрители со словами вроде: «Дружище, благодаря тебе я понял, что наш мир – это тлен! Бегу в хозмаг за веревкой и мылом». Зато каждый раз находятся люди, которые утверждают, что получили от наблюдения за нашим действом некие положительные эмоции.
К тому же выбор средств всегда обусловлен самим характером художественного высказывания. Один из немногих перформансов, где я выступал обнаженным, назывался Ego и посвящался Франциску Ассизскому. Меня скатывали с горки в железной клетке, которая это эго и олицетворяла – как защитную оболочку и тюрьму одновременно…
А затем я сжег одежду и уплыл далеко в озеро. У святого Франциска тоже была похожая акция, правда, куда более радикальная: он разделся донага, покинул пределы города, как бы полностью избавляясь от защиты общества, и ушел в леса, где тогда водились всякие волки. В общем, я к тому, что не обнажаться мне в данном случае было просто неприлично: Ассизский в плавках – это же курам на смех!
– Читая твои книги нельзя не отметить их поэтичность. По большей части абстрактную. Можешь ли ты сам себя называть поэтом?
– Меня часто называют поэтом, хотя я давно уже не пишу стихов. В таких случаях чувствую себя как-то неудобно. Хотя язык поэзии мне очень нравится – максимальной инаковостью по отношению к тому языку, которым мы привыкли описывать реальность.
Поэтический текст создает свою систему взаимоотношений, свой микрокосм – не умозрительный, как в научной фантастике, но основанный на некоем особом, как правило, интуитивном проживании действительности. Именно на проживании.
И такой подход мне действительно очень близок. В новой книге Libido для меня важна каждая секунда того условного времени, которое выстраивается в произведении. Поэтому работа над ней долгая и скрупулезная – как будто паук плетет свои сети.
– Какая поэзия тебе интересна?
– Поэзию я читать очень люблю и чаще всего это делаю в «качалке» между подходами. Две минуты отдыха как раз хватает на одно стихотворение. Очень хорошо заходят Пауль Целан и Тумас Транстремер.
Элиот тоже неплохо идет – он вообще, наверное, мой любимый поэт. Только читать его желательно в оригинале – ни один из переводов и близко не передает магнетизирующую лаконичность его языка.
– Если бы у тебя был шанс переродиться или попасть в иную квантовую Вселенную, то какое бы время и эпоху ты выбрал?
– Я отчаянно пытаюсь отбросить все мысли о тех местах, где меня нет, – как и желание туда попасть, – и научиться существовать здесь и сейчас. Порой это бывает крайне непросто: по не всегда зависящим от тебя обстоятельствам реальность может казаться невыносимой.
Но парадокс в том, что именно в таком мрачняке получаешь уникальную возможность почувствовать присутствие Божие и понять, что оно пронизывает буквально каждую минуту, каждую ситуацию. Что они могут стать временем и местом встречи Бога и человека.
– На твой взгляд, человек вообще – это красиво?
– Я стараюсь разглядеть эту красоту, даже если не всегда получается. Некоторые люди меня очаровывают – их жесты, сама моторика, какие-то фразы… Смотришь на человека как на прекрасную абстрактную картину – непонятную, но вдохновляющую.
Правда, после очарования нередко приходит разочарование. Трудно поверить, что человек, которого ты считал самым важным в жизни, может ТАК с тобой поступить. Кажется, что это недоразумение или шутка, ты что-то неправильно понял. Горькая правда заключается в том, что может. Еще как может!
– Где для тебя проходит грань дозволенного?
– По сути, грань дозволенного – это граница между этикой и эстетикой. Или, если упрощать до безобразия, – между художественной реальностью и тем, что мы называем «реальная жизнь».
В первой можно все – литературным персонажам ведь не больно, когда им что-нибудь отрезают. Во второй императив совести должен быть абсолютным, и ты ни в коем случае не должен причинять вред живым существам.
– Ощущаешь ли ты себя узником совести или позволяешь себе реализовывать все, что задумываешь?
– Не знаю, уместно ли здесь говорить о каких-то узах, ведь понимание, что такое хорошо и что такое плохо, свойственно самой человеческой натуре. В то же время есть дурацкие стереотипы, будто художнику дозволено если не все, то куда больше, чем простым «маглам». Если сантехник Вася бросил целлюлитную Маню с детьми – он, конечно, сволочь и кобель.
А если что-то похожее совершит известный поэт – совсем другое дело: его кобелизм романтизируется, воспринимается как часть творческой жизни. Как будто этот поэт не является таким же двуногим существом, как и все! Раньше мне нравилось напиться и подебоширить, я считал это неким естественным проявлением своей художественной практики. Теперь безумно стыдно об этом даже вспоминать.
– Сейчас, куда ни посмотришь, все кажется каким-то мертвым и искусственным. Где, на твой взгляд, можно и нужно чувствовать вкус жизни?
– Действительно, Минск в наше время – это довольно удачное место для того, чтобы вкусить дух мертвечины и энтропии. Здесь каждый – и причина, и жертва своего одиночества. В таком климате ничего не остается, как только самим научиться излучать витальность, используя для этого все подручные средства.
Искусство для таких целей неплохо подходит – не зря ведь Ларс фон Триер говорил, что занимается им исключительно для преодоления собственной депрессии. Если ты чувствуешь, что замерзаешь в ледяном царстве, – надо постоянно двигаться. Например, танцевать. И пусть себе движения эти неуклюжи, пусть они будут лишены всякого КПД – ничего страшного! Стоит только утихомириться, задремать – и найдут тебя археологи.
Беседовал Андрей Диченко
Фото: Дина Данилович
