Виктор Мартинович из писателя для кучки интеллектуалов превратился в писателя действительно национального. Тиражи его книг раскупаются тут же, а разговоры о Мартиновиче можно подслушать как на филфаке БГУ, так и в стенах какого-нибудь провинциального профессионально-технического колледжа. Мы встретились с Виктором непосредственно перед его заграничной поездкой, тоже, как оказалось, связанной с книгами. И, разумеется, поговори не только о книгах, но и о белорусском кино, театре и обществе. Очевидно, что писателю есть что сказать не только в литературе, но и в общественной жизни.
– Один военный сказал мне: «Я воевал и ненавижу войну». Что, по-вашему, писатель может ненавидеть в литературе?
– В этом ремесле, творчестве приятного достаточно мало. Когда ты пишешь книгу, мечтаешь о том, как будешь ее презентовать, как на презентацию придут толпы людей. И ты будешь сидеть, купаться в лучах славы. Но все происходит немножко по-другому. К моменту презентации по отношению к книге ты испытываешь смесь некоторого отвращения, космической усталости и какой-то пережитости, как будто она какая-то девушка, с которой ты уже расстался. И тут вдруг ты должен играть с ней свадьбу на виду у всех. Момент кайфа редуцирован до коротких мгновений, когда в голове есть сюжет и ты знаешь, как его развернуть. Или персонажи. Это какой-то полет. А все остальное – сплошное мучение.
– Как вы относитесь к утверждению о том, что книги – это мертворожденные дети?
– Если только подкрепим его утверждением, что книга – это маленький Большой взрыв, который рождает целую вселенную. С одной стороны, это мертворожденные дети, с другой – живорожденный космос, который заполняет собой все пространство. Во всяком случае, для тебя самого. Они меняют твой мир.
– Помню одну из ваших первых встреч с читателями. Вы говорили, что ваши тексты в Беларуси для 200 интеллектуалов. Сейчас ситуация явно поменялась. Если тираж 2000 раскупают за две недели, в России это примерно как если 200 000 раскупают за то же время. Вы стали массовым писателем или читатель сделал интеллектуальный рывок за последнее время?
– Мне кажется, в Беларуси есть действительно массовые писатели, которых можно сравнить с двухсоттысячными тиражами в России. Например, Наталья Батракова. У нее тиражи – сотни тысяч экземпляров. Она продает 3000 за неделю-две. Мои продажи скромнее. В плане тиражей гордиться нечем. У меня по-прежнему есть впечатление, что пишу для трех сотен человек. Когда происходят какие-то сцены узнавания в городе, они скорее удивляют. Мне кажется, роман «Сцюдзёны вырай», который я тут когда-то презентовал, был в значительной степени маргинальным по своему сюжету. Это изначально была попытка поговорить с теми тремястами интеллектуалами. Сейчас мне интересно разговаривать с более широким кругом людей. Люди в Беларуси, которые читают книги, это не вполне обычные люди. Это не те люди, которые читают «Онлайнер». Это особая каста.
– Насколько вам интересен белорусский контекст? Пытаетесь ли из него вырваться?
– Весной этого года в австрийском городе Инсбруке шла пьеса, посвященная Украине и Майдану. Повествование там велось от лица сотрудника МВД. Такой опыт выхода за рамки белорусской идентичности у меня есть. Но дело в том, что мне не хватает воздуха в такой ситуации. Мне гораздо сложнее. Я могу писать про белорусов, которые живут в США, мне интересно писать про пацанов из Автозаводского района, которые дерутся с турками в Берлине. Но представить себя турком, который бьет в Берлине пацанов с Автозавода, мне сложно, потому что не хватает дыхания. Не хватает знания контекста. Я довольно много времени уделяю и общению с мусульманами, и чтению книг ислама.
– То есть фактически ваши книги можно всегда подавать с приставкой «национальный»?
– Наверное, да. Но, с другой стороны, Пастернак из российского издательства «Время» говорит, что запускает эту книгу не как национальную. А как рассказ про девушку, национальность которой не так важна. Просто как человеческую судьбу. И он убежден, что эта книга так прочитывается. Его коллеги-москвичи читают ее не как белорусскую национальную историю, не как историю про это гетто.
– Мне всегда казалось, что Беларусь Европе интересна. Но, судя по моим знакомым европейцам, не сказал бы, что это так. Как вы думаете, есть ли интерес к нашей стране?
– Это как в сказке про Алису в Стране чудес: ей приходилось прилагать большие усилия, чтобы просто оставаться на месте. Вот это та ситуация. Нам приходится большие усилия прилагать, чтобы вставать на равных в те рамки, в которых немец или француз рождается. Нашей страны не существует на карте сознания большинства европейцев. Ее просто нет. Здесь по-прежнему находится Советский Союз, мы по-прежнему часть России, хоть ты тресни. Есть несколько сюжетов, спекуляция на которых может привести к какой-то поднятой брови.
Допустим, что-то связанное с режимом или с постсоветскими бандитскими историями. Посмотрите, что делает Алексиевич. Она рассказывает про Советский Союз, и на это обращают внимание. Но мне кажется, после какого-то уровня – и по Светлане это видно очень сильно – ты находишь какой-то голос, который все-таки может быть услышан. То есть по умолчанию мы не видны и не слышны. По умолчанию это неинтересно. Но сейчас то, что мы имеем с романом «Мова», который переведен, – это срабатывает. Это покупается, об этом романе говорят. Нам нужно делать больше движений, чтобы остаться в поле зрения.
– Когда в Facebook был скандал, связанный с Барадулиным, на его сторону встали все. Я не могу представить европейскую страну, в которой написали бы плохо про европейского писателя и вызвали тем скандал. Это просто прошло бы незамеченным. Вам не кажется, что Беларусь сакрализирована?
– Сакральные традиционные ценности, мне кажется, превалируют по какой-то причине. Наверное, по причине того, что они не до конца утверждены. Нам приходится убеждать в том, что Барадулина нельзя обзывать. На «Имхоклубе» недавно читал статью о том, что от любого белорусского писателя попахивает нацизмом. Там все это развернуто. Любого белорусского писателя, как Быкова, который воевал с фашизмом, туда причисляют. Такие тезисы проходят, какое-то количество белорусов их читает. И никто при этом не хватается за револьвер. В Германии мне такую ситуацию представить сложно. Мне кажется, повторюсь, что та страстность, с которой мы пытаемся защищать своих авторитетов, проистекает из того, что не для всех они авторитеты. Для многих мы являемся еще каким-то кармашком России. Причем с каким-то культурным мусором.
– То есть, с одной стороны, есть слова президента о том, что «белорус – это русский со знаком качества», а с другой – неудовлетворенность своей национальной принадлежностью?
– Дело в том, что даже эти слова президента были сказаны в эпоху, когда Беларусь жила как нефтеперерабатывающий завод. Сейчас так уже не скажешь. Конъюнктура с Россией сейчас такова, что так не скажешь.
– Джим Джармуш пришел в кино из музыки, Леонард Коэн пришел в литературу из музыки. Можно ли сказать, что вы пришли в литературу из журналистики или это две совершенно разные вещи для вас?
– Я начинал свое писание, будучи редактором, журналистом «Белгазеты». Это важная часть моей жизни, серьезно к ней отношусь. Придя в литературу из журналистики, постоянно сталкивался с пренебрежительным отношением к себе. Вроде «ты же журналист, ты не настоящий писатель». Такое навешивание ярлыков нам свойственно. Выступая на конференциях по Шагалу, сталкивался с пренебрежением по поводу того, что я писатель. Как писатель может быть ученым?
Мне кажется, современный человек равным образом может быть копирайтером, как Курт Воннегут, и писать романы, быть музыкантом. Не вижу тут никакой проблемы. Более того, журналистика и литература работают с одной и той же субстанцией – со словом. Но по своей сути они очень разные. Поэтому у кого-то из вне может сложиться впечатление, что журналист, пишущий прозу, это журналист смешивающий. Но я никогда не смешиваю. Изначальное знание того, что есть журналистика, помогает не ударяться в публицистичность в литературе и не вкладывать в журналистику какой-то вымысел, в том числе стилистически не портить ее.
– Жаботинский сказал, что Израиль станет самостоятельным государством, когда у него появятся собственные воры, тюрьмы и проститутки. Когда Беларусь окончательно станет не чьим-то сателлитом, каким ее видят многие, а самостоятельной страной?
– Один мой коллега в 90-х сказал, что Беларусь станет полноценным государством, когда белорусские проститутки начнут говорить на белорусском языке. Тогда это казалось нонсенсом. Сейчас допускаю, что через два поколения белорусские проститутки реально начнут говорить на белорусском языке. Это не будет означать, что наша культура на тот момент будет более совершенной. На мой взгляд, ситуация, которая есть сейчас, когда интеллектуалы, музыканты, художники говорят на белорусском, а проститутки и дальнобойщики говорят на русском, в общем, не такая бедовая. У нас есть свои читатели. Несколько десятков, даже сотен тысяч людей, способных читать на этом языке. Есть интенция это окно расширять. Ситуация не такая, какая была при Короткевиче, когда было поколение первых выходцев из деревни, первых горожан условно, и можно было издать книгу тиражом 500 тысяч экземпляров и продать ее через госторговлю.
– В белорусском кино, литературе, музыке очень мало экспериментального и много форматного. Даже на «Евровидении» мы пытаемся быть средними. Но Беларусь знают как источник блэк-метал-сцены, шумовой сцены – это наиболее радикальные музыкальные формы. Мы стараемся быть удобными, но не выделяющимися. Есть ли в вас такое качество?
– Я не стремлюсь упрощать свои тексты. Чем сложнее, тем лучше. Мне кажется, что процедура, которая была сделана с русским читателем двумя крупными издательствами «Эксмо» и «АСТ», – это процедура удаления части мозга, массовой трепанации черепа. Русский читатель был гораздо более умным, и запросы были выше, чем они есть сейчас. Представить, что магазины в России будут завалены низкопробной литературой про ДНР, десять лет назад я не мог бы. Все-таки советская читательская школа давала определенный запрос.
Я как раз стараюсь не сдавать позиции. После динамичного романа «Мова» вышел роман просто о судьбе человека, роман многоуровневый и сложный, роман, в котором каждый критик умудряется отыскать какой-то свой уровень, и мне это нравится. При этом книга читается и покупается, вот это круто. Дело в том, что когда ты пишешь третью, четвертую, пятую книгу, количество твоих читателей арифметически увеличивается. Ты можешь позволить себе дрейфовать в сторону интеллектуальной прозы и не бояться, что тебя не заметят.
– Ваша первая книга – о тоталитаризме. Вы писали ее, когда писателем республиканского масштаба вас назвать еще было нельзя. Ощущали на себе эту тоталитарную тему?
– Да, была ситуация, когда в кабинете у следователя мне ставили трек за треком мои телефонные переговоры. Разговоры с отцом, с девушкой просто звучали в кабинете человека, который не предъявил никакой санкции. Это было крайнее проявление, связанное с протестами 2010 года. Я привык к мысли о том, что всех слушают постоянно. Несмотря на то что я не политик, а интеллектуал, стараюсь «фильтровать базар». И так делают все умные люди.
– У вас не было ощущения, что наша тоталитарность только в голове, что она привита со школы?
– Да, про это роман «Паранойя». Там есть сцена, где главные герои говорят о том, что КГБ – это обычные люди. Наш страх делает их сильными.
– Ваши книги до «Озера радости» не эмоциональные, они сюжетные. Эмоции вы стараетесь скрывать между строк?
– Эмоции являются пружиной сюжета. После «Паранойи» и полученной критики за излишнюю эмоциональность, какую-то сопливость этого текста, стараюсь строить сюжеты, которые двигаются без эмоций. В которых нарратор, описывая довольно жесткие сцены – убийства, драмы, – безэмоционален. Он вызывает эти эмоции, но не симулирует их.
– Артур Климов сказал, что ваши книги можно экранизировать, потому что в них есть рассказанные истории. Были ли у вас предложения об экранизации?
– Сейчас немецкий режиссер с белорусскими корнями, фамилию называть не буду, работает над «Озером радости». Мы с ним встречались и обговорили стратегию постановки. Пока это будет фестивальная короткометражка, которая, возможно, затем преобразуется в полноформатный фильм. Я согласился, потому что его картины серьезные, они отличаются от того, что делает «Беларусьфильм». Регулярно получаю предложения экранизировать «Сфагнум». Но пока мы ничего не подписывали, никаких работ не ведется. «Сфагнум» в течение года будет издан в России, возможно, им заинтересуются тамошние сценаристы. Мне кажется, мог бы получиться веселый фильм. Есть большая надежда на сотрудничество с театром.
– Мне кажется, белорусский театр сейчас одновременно в кризисе и на подъеме. У вас нет такого ощущения?
– Да. Это сложно объяснить, но если ты сходишь в Национальный на «Две души», кажется, что театр просто умирает. Если сходишь на какой-нибудь спектакль по Украине в РТБД, кажется, что мы просто рвем. Причем спектакли делаются настолько крутые, что даже публика в Вене, мне кажется, их бы оценила. У нас сложилась иерархия с советских времен, и топ этой иерархии – это уже отстой. Нужно обратить внимание на театры, о которых не пишут каждую неделю в крупных изданиях. Там самое движение!..
Подготовил Андрей Диченко
Фото: Елена Зуева
