Марина Ахмедова из тех людей, кто с помощью таланта и смелости документирует свою эпоху. Когда-нибудь ее книги и репортажи будут изучать, подвергать сомнению или же восхищаться ими. Сегодня же Марина с восхищением рассказывает нам о красоте карпатской природы, с презрением – о войне и с надеждой – о том, что ни один преступник не сможет избежать справедливого наказания.
Марина Ахмедова – журналист, писатель. Автор книг «Дневник смертницы. Хадижа», «Женский чеченский дневник», «Дом слепых», «Крокодил» и прочих. Автор многих репортажей из зоны боевых действий и «горячих точек». Специальный корреспондент общественно-политического еженедельника «Русский репортер».
– За свою жизнь вы побывали в приличном количестве мест, где обстановка была экстремальной. Какой отпечаток на вас наложила текущая гражданская война в Украине?
– Я надеюсь, что никакого отпечатка войны на мне нет. Военный отпечаток – это, наверное, депрессия, угрюмость. Иногда смотрю на фотографии людей, которые спасают от какой-нибудь беды других людей, и вижу, что у них в глазах – тот самый отпечаток. Он старит. Надеюсь, у меня во взгляде нет ни войны, ни беды, ни депрессии. Когда на войну смотрят по телевизору, кажется, что на каждом ее сантиметре опасно. Но это же не так. Есть передовые. Есть обстреливаемые города. Есть города наиболее и наименее обстреливаемые. Если сравнить Донецк и Октябрьский, то Донецк – это островок спокойствия. Там тоже до перемирия грохотало, особенно по вечерам и ночам, но по крайней мере не свистело у уха. Просто ты постоянно имеешь в виду: в любую минуту может прилететь. В тебя. Но если работать в Октябрьском или в Широкино, то это совсем другое дело. На передовой – тем более. Я – журналист-женщина и на передовую не рвусь. Я вообще туда не хочу и не представляю, что можно написать оттуда.
– Что нового вы приобрели за время работы там?
– Ничего особенно нового в профессиональном плане. Честно. Хотя поняла, почему мне часто говорят, что у меня тяжелый характер. Например, мне нужно было отвезти одну бабулю из Октябрьского в больницу Донецка. Я уже договорилась с врачом. Но за день до этого, пока мы были в Октябрьском, поселок начали накрывать. Мы оттуда уехали. Вечером баба Маня мне позвонила из подвала и сказала, у нее такое чувство, будто земля сейчас перевернется. Были попадания и в дома, и снова в 21-ю больницу, в отделение хирургии. Вечером я говорила с водителем, который никогда не отказывался ехать в неприятные места, и он впервые за время нашей работы сказал: «Может, не стоит завтра туда ехать? Ты обдумай, насколько это необходимо?» Вообще мне с моим водителем Артемом весь год было комфортно работать, потому что он всегда сохранял спокойствие, и мне, сидящей на заднем сиденье, запертой в маленьком мирке автомобиля, казалось: я защищена нашим металлическим панцирем. А когда Артем сказал: «Ты подумай…», то я всерьез напряглась. Но я обещала, значит, я была должна. Я договорилась с врачом, все устроила, нас ждали.
– Сложен ли момент ожидания в такой ситуации?
– Меня дико раздражало, что кто-то в этот момент стрелял из тяжелых орудий, мешая мне выполнить обещание. Наверное, это что-то, связанное с тем ритмом, в котором мы привыкли жить в Москве: у меня уже все расписано, распланировано, не мешайте мне уложиться в график! И вот утром другой водитель Олег предложил мне остаться в Донецке, сказал, что за бабой Маней поедет сам: «Я где-то прижмусь, если что. Выпрыгну из машины…» Я снова возмутилась: почему другой человек из-за данного мной обещания должен рисковать своей жизнью, а я буду ждать в комфорте? Мы поехали в Октябрьский. На блок-посту нам сказали: «Пока тихо…» Забрали бабу Маню, отвезли к врачу, вернули на место. Я поняла: когда обстреливают место, в которое мне надо, я испытываю не столько страх, сколько раздражение от того, что мне мешают сделать мою работу. Моя работа – главное, а они со своими снарядами – второстепенное. Наверное, я действительно человек с вредным характером.
– Последнюю свою книгу «Крокодил» вы написали под впечатлением о жизни наркозависимых. Что вы еще видели интересного с тех пор, чем хотели бы поделиться в литературной форме?
– Только что закончила книгу. Не знаю пока, как ее назову. Хочется – «Бесы из Волосянки». Там про бесов – это не метафора. Про бесов и про людей. Действие происходит в одном из карпатских сел Западной Украины. Я захотела писать эту историю, потрясенная природой Карпат. Она вызывает во мне и восхищение, и страх одновременно.
– Почему страх?
– Наверное, дело в том, что она мне кажется таинственной. Меня давно уже интересовали карпатские мольфары и ведьмы. Мне вообще интересно все, что связано с мистикой. Мистика меня тоже и пугает, и притягивает, как природа Западной Украины. Позапрошлое Рождество я встречала у своей подруги, которая живет во Львове. Мы поехали в Карпаты, а я еще прихватила своих друзей – они живут в Москве, но родом тоже из Украины. Приехав в село, я только и делала, что ходила туда-сюда с блокнотом и ручкой. Останавливалась возле ручья, который тихо журчал под снегом, слушала его. Над селом вставали горы. Дома прыгали с холма на холм. Я слышала, как легкий ветер, который не дул, не морозил, доносит до ушей тихий шелест сосен, стоящих на покатых вершинах. В этом шелесте мне тоже слышалась таинственность. А лес на далеких горах напоминал мне тын, и хотелось, дотянувшись до него рукой, надеть на него крынки и горшки дном вверх. И еще казалось, что я и правда могу дотянуться до него рукой. Потом я приезжала туда весной и летом, чтобы видеть, как меняется природа. И снова ходила везде с блокнотом. Зашла в заброшенный ветеринарный пункт и долго нюхала, чем пахнет, пытаясь разложить этот запах горной земли, спор, сырости, заброшенности на составляющие. Заходила в дома, собирала истории о прошлом. Просила поиграть мне на дудке, спеть гаивки, колядки, перевести их на русский. Тогда уже шла война в Донбассе, тем не менее я забиралась в самое сердце Западной Украины и спокойно ходила одна по домам. Стучалась в них.
– С местными жителями общались без проблем?
– Когда мне открывали, я заговаривала на русском. Моя подруга Ира, которая приезжала вместе со мной, обнаружив, что меня в хате нет, выходила в село и спрашивала сельчан: «А вы не видели тут мою сумасшедшую подругу?» – «А! Это та, которая с конем по-русски разговаривала?» – «Вот- вот, это она…» – «А, та, которая пыталась с яблоней поговорить?» – «Ну точно она! В какую сторону она пошла?»
– Когда решили, что ваша книга будет именно про бесов?
– В первый приезд, на Рождество. Мы вышли из нашей хаты, а она стоит между церковью с пряничными куполами и кладбищем. Был вечер. Сельчане уже сходили на кладбище и оставили на могилах свечи в цветных подсвечниках. Эту картину, которая открылась нам с холма, было не описать. Кладбище укрылось синими, красными, желтыми, зелеными огоньками. Они тихо мерцали, словно души покойников, которые ждали наступления часа, когда они освободятся и поплывут в хаты, и влетят туда через специально оставленные открытыми форточками. Сядут за праздничный стол и отведают ужин, приготовленный для них живыми. Я открыла форточку в своей комнате и так спала всю ночь, но мне ничего не приснилось. А днем узнала, что в этом селе живет старая ведьма. Засобиралась к ней. Но никто из сельчан не хотел показать мне ее дом. «Да что ты?! У моей коровы молоко пропадет, если я тебе покажу!» «Да что ты, мой младенец будет всю ночь плакать, если я тебе покажу!» «Она одним взглядом ворует у коров молоко! Она наводит порчу! Она заговаривает укусы змей! Она носит подмышкой вороньи яйца! А вылупившиеся воронята придают ей особую силу. А если она войдет в церковь, все из нее сразу выйдут!»
– Долго искали адрес ведьмы?
– После бесплодных поисков и уговоров я все же узнала направление, в котором она живет, – за речкой. Но было уже темно. В селе тьма – это не то, что в городе. Это значит, что совсем темно. Я перешла через узкий мосток зимней реки, поднялась по пригорку и уткнулась в заброшенный дом. Походила кругами. Дошла до дома с голубыми окошками. Конечно, при моем приближении начала лаять собака, а за ней все собаки в округе разлаялись, как сумасшедшие. Я вежливо постучала в калитку – никто не вышел. Вошла во двор. Поднялась по ступенькам. Постучала. Никто не вышел. Толкнула дверь, вошла в хату. «Добрый вечер!» Никто не ответил. Но я услышала, как за дверью комнаты кто-то поет колядки. Я постучала в эту дверь. Мне открыли старик со старухой и, увидев меня, почему-то вздрогнули от ужаса. Не знаю, чем я их так напугала. А я им еще говорю: «Ой, здравствуйте. Меня зовут Марина. Я из Москвы. Я ищу ведьму». А старуха меня схватила за руку, прижала ее к своей груди и говорит: «Дiвчинка, да не ходи ты к ней. То – страшно». Потом она проводила меня немного, накинув на плечи платок. Оставила свет на веранде, чтобы мне было не так темно, и велела прижиматься к забору, когда пойду мимо него, потому что рядом на цепи сидит собака и может до меня дотянуться. «Я тебя тут чекать не буду, страшно! – сказала она, возвращаясь в дом. – Но смотри, она свет зажгла. Ждет когось». А в маленьком темном доме уже мерцал мутный свет в окошке. Я доплелась до этого дома, встала у забора. А возле него меня уже ждала женщина в темной одежде и черном платке. Она сказала, что никаких ведьм у них в доме нет. Но я настаивала и говорила, что знаю: это ее мать, и она там – в доме. Она меня пропустила, завела в сени и куда-то исчезла. Я стояла в кромешной темноте – и страдала.
– Так было страшно?
– Ну, неприятно стоять где-то в Карпатах в чужих черных холодных сенях, ничего не видеть и при этом осознавать, что я сама туда пришла, никто меня силой не тянул. Тут вспомнила, что у меня в сумке и телефон, и планшет. Значит, могу посветить. Я вытащила планшет и взвизгнула от ужаса – у меня за спиной стояла бабка с большим костистым носом и страшными выпуклыми глазами. Она стояла настолько близко, что практически все это время смотрела мне в затылок, а я никак этого не почувствовала. Я быстро успокоилась и сказала ей: «Ой, простите, я вас не хотела пугать». Она завела меня в комнату, где по рождественской традиции по полу были разбросаны пучки горькой травы. Свет в лампе был слабый. На стенах висели деревянные почерневшие иконы. Мы сели в кресла друг напротив друга, и первые минут десять я просто смотрела на нее, а она молчала. Потом она спросила: «Кому ты хочешь зробить поганое?» Я тогда еще плохо понимала украинский, это сейчас понимаю практически все.
– То есть новая книга будет чем-то фантастическим: про ведьм и чудеса?
– В книге я рассказываю о жизни села, в котором живет старая ведьма. Она должна уйти. Но лишь после того, как появится новая. На протяжении всей книги село готовит замену. А главный герой – Богдан. Это человек из Небесной Сотни. Я с ним знакома не была, но во время работы на Майдане съездила во Львовскую область, и случайно меня отвели к нему в дом. Я видела его кур и петухов, которых он разводил, но не резал, потому что любил животных. Собаку и кота, оставшихся после него. Он был садовником, бобылем. Он ничего не нажил за свои сорок лет, только вот кур. Из разговоров с его сестрой и ее мужем я узнала: отправляясь на Майдан, он знал, что не вернется. Я разговаривала с очевидцами смерти Богдана. Когда он вышел из автобуса, ему говорили: возьми щит, прикрывайся. Но он вышел с пустыми руками, ничем не прикрываясь, и получил пулю. Иисус давно кровавую жертву упразднил. И это неправильно – проливать чью-то кровь, назначая кого-то жертвой, ради чего бы то ни было. Мне кажется, когда люди это поймут, тогда и войн не будет. Нет никакой свободы, территориальной целостности, идеи, за которую нужно проливать кровь, забирать жизнь – неважно у кого. Это – главная мысль книги. И жертвой я в ней назначила не Богдана, а новую ведьму. А по жанру книга – деревенская мистика.
– Сложно ли, видя результаты насилия, не осуждать то, что происходит?
– Если насилие происходит на моих глазах, то как я могу его не осуждать? Я его осуждаю. Но без ненависти по отношению к насильнику. Если вырвать из контекста и из источника текст, в котором описывается насилие, но без каких-то опознавательных признаков в одежде и интерьере, предложить эту подборку читателю, то он ведь даже не определит, когда оно, это насилие, происходило. Защитить человека от насилия может только духовное развитие. Я, например, видела сцены, в которых отдельно взятый человек еще минуту назад не мыслил возможным для себя насилие, но что-то менялось в воздухе, включалась энергия толпы, и человек оказывался не способным противостоять этой энергии. Он делал то, что делали остальные. Энергия толпы – страшная вещь.
– Можно ли не поддаваться чувствам, когда это все видишь, или же, наоборот, чувственные ощущения важны?
– Однажды мне приснился сон. В нем я почему-то убила своего соседа. Это был один из нескольких снов, которые я запомнила на всю жизнь. Когда я вспоминаю о нем, он вызывает во мне чувства, более живые и острые, чем воспоминания о реальных событиях из жизни. Во сне я пережила все чувства, которые, наверное, переживает убийца. Страх, что меня найдут и накажут. А представляете, если этого страха нет, и человек действует в условиях полной безнаказанности? Но самым главным чувством было что-то такое, что не имеет определения. Оно было связано с осознанием непоправимости. Когда еще минуту назад человек был жив, а теперь – нет. И это невозможно исправить. Можно раскаяться, можно сожалеть, но исправить – нельзя. То есть в этой минуте между жизнью и смертью пролегает огромная пропасть, не имеющая дна.
– Вообще верите ли вы в суд как таковой?
– Я более чем верю в наказание. Много раз я становилась свидетелем или слушателем историй, в которых Бог, судьба или пространство возвращают человеку сделанное. Для пространства нет срока давности вообще. В суде я не сомневаюсь. Он существует – и не только над поступками, но и над словами. Можно, конечно, встать на сторону зла, стать его воином и воображать, что зло защищает тебя. Но я и тут не один раз становилась свидетелем того, как зло само же и наказывает. По одной причине: человек, каким бы он ни был, все же создан кем-то противоположным злу. Недавно один российский журналист при мне заявил европейской публике, что на стороне ополчения Донбасса – только 30% местного населения. Остальные – российские наемники. Кажется, что это только слова, – вылетели, и никого в физическом смысле не задели. Но меня они потрясли. Тем, что человек, находившийся в Донбассе, такого говорить не может. Это самая яркая, ничем не оправданная ложь, которая в очередной раз дает европейской публике, не очень хорошо разбирающейся в украинском вопросе, повод думать, что война эта – не гражданская. Желание быть слепым и нести свою слепоту в массы, продлевая тем самым войну, – по-моему, тоже поступок, заслуживающий наказания. Пока одна часть Украины не поймет, что на юго- востоке она сражается с другой частью своей страны, война неизбежна. Насилие неизбежно. И наказание за него.
– Опять же, говоря про войны, часто журналистов обвиняют в соучастии в информационной войне. Ощущаете ли вы себя таким соучастником?
– Самую ожесточенную войну ведут журналисты, которые четко заняли в конфликте сторону. Они непримиримы по отношению к другой стороне. Эта непримиримость всегда потрясает. Такой ненависти, злобы и той же непримиримости нет между ополчением и украинскими солдатами. Кажется, те хотят воевать в гораздо меньшей степени, чем гражданское население хочет, чтобы воевали они. А умирают другие. Снаряды летят в чужие дома. Знаете, что еще кажется временами? Неважны победы на полях сражения. Неважно, сколько убьет та или другая сторона. Война не закончится до тех пор, пока гражданское население в Киеве и в Москве не перестанет воевать в соцсетях и у экранов телевизоров. Кажется, что это – лишь слова. Но это не так. На эти слова, на настроение активной части общества, опираются те, кто принимают решения. Да, можно прямым текстом заявлять: «Я – за мир!», «Нет войне!» Можно обвеситься плакатами с этими словами и выйти на митинг. Но до тех пор, пока эти же самые люди, призывающие к миру, не отбросят свой дикий снобизм и не научатся видеть людей в ополчении, в гибнущем мирном населении, в украинских солдатах, они в любом случае – члены партии войны. Если они этого не понимают – хорошо, есть надежда на то, что когда-нибудь поймут. Если понимают, то зло рано или поздно сыграет против них. Это же так просто и очевидно: разделять нельзя.
– Какие они, солдаты этой войны, на ваш взгляд?
– Когда заходишь в одно помещение, где присутствуют и украинские пленные, и ополчение, видишь в них людей с похожими лицами, с одинаковым, присущим, наверное, только жителям России и ее бывших республик выражением глаз. Говорящих на одном языке. То, что и те и другие – наши люди, которых нельзя делить, – несомненно. Но вернемся к журналистике. Читая заметки или статьи отдельно взятых журналистов, я понимаю, что в этих текстах не заложено любопытство. Нет желания узнать, открыть для себя самого что-то важное или интересное. Тексты строятся на одном фундаменте: доказать своему сообществу, что ты – свой.
– При каких условиях вы лично готовы взять в руки оружие, а не перо?
– Если буду оставаться журналистом, то ни при каких условиях не возьму в руки оружие. Так мне хочется думать. В условиях той войны, какой была Великая Отечественная, я бы взяла, чтобы защитить Родину. Только родина – это не земля, не территория, а наши люди. И перед этим сложила бы с себя полномочия журналиста. При этом нет уверенности, что после такого имела бы право вернуться к журналистике. Впрочем, в запасе оставалось бы написание книг. Но это все – фантазии. Самое страшное для меня – убить.
– Расскажите напоследок про моменты в жизни, из-за которых вы не перестаете верить в человечество…
– Недавно один атаман в Донбассе пожаловался мне, что он устал от чужого вранья, от подлости, от жестокости. А я ему ответила: «Но хороших-то людей больше». Он ошарашенно так взглянул на меня и кивнул через паузу, задумчиво повторяя: «Хороших-то людей больше…» Я вернусь к жертве. Вы представляете себе, что это такое – добровольно отдать жизнь за других? Из любви к другим. Я не представляю, чтобы я оказалась на такое способна. Но я это видела и тут, и там. Как после этого я могу не верить в человечество?
Беседовал Петр Шабров
Фото из личного архива
